БОРЬБА
ЗА ПРИАТЛАНТИЧЕСКУЮ ФРАНЦИЮ
Ричард был любимцем матери, и, так как эта последняя вечно враждовала
с отцом, он был предметом антипатии последнего. Сыновья Анри и Элеоноры
- Анри Младший, Ричард и Жоффруа рано стали поверенными матери, которая
посвящала их в супружеские измены и любовные похождения Анри II. Вместе
с ними и вместе с вассалами тех разноплеменных сеньорий, во главе которых
номинально были поставлены принцы: Анри Младший - в Анжу и Нормандии,
Жоффруа - в Бретани и Ричард - в Аквитании и Лангедоке, она страдала от
тирании короля, деспота как в семье, так и в отношении подданных. "Раздел",
который в 1169 году Анри произвел между сыновьями-мальчиками в расчете
удовлетворить областное самолюбие этих разнообразных миров, дав им особых
принцев, был фиктивным и только дразнил порывы к независимости тех и других.
На деле принцы были только куклами, которых не пускали в их "государства"
без строгого явного надзора и тайного соглядатайства. В 1173 году, уже
женатый и даже коронованный английской короной, Анри Младший и шестнадцатилетний
Ричард все еще были только наемными слугами отца в своих "государствах".
Побуждаемые матерью и вассалами, они в этом году восстали против Анри
II, вызывая разлив инсуррекционных движений по всей огромной французской
территории Плантагенетов. Бретанцы и нормандцы Севера, анжуйцы и пуатевинцы
у океана, баски пиренейских склонов поднимают оружие за принцев. Волнение
докатывается до "Острова океана", и в далекой Шотландии ее король
присоединяется к восставшим. В течение тех двух лет, которые захватила
война принцев, их постоянной опорой, моральной и военной, был их "вотчим"-сюзерен
Людовик VII, столковавшийся в этом деле со своей бывшей супругой
Таковы юношеские впечатления и действия Ричарда. Анри Младший после некоторых
неудач первый капитулировал и просил о перемирии. Ричард пытался еще некоторое
время держаться, но должен был, в свою очередь, покориться. Элеонора в
самом начале войны была схвачена и увезена в заточение. Расправа с сыновьями
была относительно милостивой. Их титулы были оставлены за ними. Кроме
того, каждому были присвоены на правах личного владения по два замка и
часть доходов в их "государствах". Наилучше наделен был младший,
"Вениамин отца", шестилетний Иоанн, "граф Меретонии".
С годами власть Ричарда в Аквитании стала более реальной. В пределах общих
директив отца он деятельно в ней распоряжается, подавляя восстания, которые
в этот и последующий период, период 1176-1178 годов, направлены против
отца и сына. Эта вечно откалывавшаяся и вечно бурлившая страна, в смутных
и неорганизованных мятежах которой еще с каролингской эпохи хотели видеть
проявление "аквитанского патриотизма", была скорее ареной бессознательных
возбуждений, не связанных общей мыслью и общим планом, но имевших, конечно,
какие-то постоянные причины. Та неустойчивость политических комбинаций,
в которые вступала Аквитания, должна была являться стимулом постоянной
неуравновешенности. Уже восстание принцев, усмиренное в 1174 году, оставило
в ней немало бродячих элементов, опасных и беспокойных людей, готовых
поддержать всякое воинственное предприятие. От склонов испанской горной
стены вместе с холодным воздухом высот придвигалось влияние привычек горных
племен басков - "стражей Пиренеев". Только в отдельных случаях,
конечно, питали особенно острое раздражение те бытовые детали, которыми
было окружено здесь суровое правление Ричарда - его пресловутая luxuria.
"Он похищал жен и дочерей свободных людей (несвободные, очевидно,
в счет не шли), делал из них наложниц". Трудно думать, чтобы это
было главной причиной, по которой от Лиможа до Дакса и Бигорра вассальный
мир Пуату и Гаскони непрерывно волновался. Девятнадцатилетний принц в
годы 1176-1178 развил энергичную усмирительную деятельность, о которой
с восхищением высказывается Геральд Камбрезийский. "Откинув - по
мудрому отеческому распоряжению - имя отцовского рода, он принял честь
и власть рода материнского. В нежном возрасте он до того не укрощенную
землю обуздал и усмирил столь доблестно, что не только умиротворил потрясенное
в ней, но собрал и восстановил рассеянное и разбитое. In formam informia
redigens, in normam enormia (13),
он упорядочил старинные границы и права Аквитании". Геральд пользуется
случаем, чтобы высказаться о Ричарде вообще. Это принц, который "гнетет
судьбу и пробивает властно пути в грядущее. Он вырывает у обстоятельств
успех, второй Цезарь, ибо, подобно первому, верит не в совершенное, а
в то, что предстоит совершить. Яростный в брани, он вступает только на
пути, политые кровью. Ни крутые склоны гор, ни непобедимые башни не служат
помехой внезапным порывам его бурного духа". Среди тревоги непрерывных
восстаний "благородный граф Пиктавии, - так галантно выражается хроникер,
- изучил искусство войны". Этим мастерством страна славилась искони.
В дни же Ричарда в одном из его врагов, затем превратившемся в поклонника,
оно нашло очень яркого поэта. Это был Бертран де Борн. "Чтобы понять,
- замечает историк французского общества в XII веке, - до каких пределов
могла дойти любовь к войне и кровавой ее резне, до какой степени грабежи,
пожары и избиения могли стать для баронов этой эпохи утехой и потребностью,
следует изучить жизнь и произведения трубадура Бертрана де Борн, рыцаря
и шателена". На наш трезвый и мирный ум этот поэт произвел бы впечатление
сумасшедшего, о котором решительно недоумеваешь, чего он, собственно,
хочет. Из него хотели сделать барда борьбы за аквитанскую независимость
в период восстаний против Анри и Ричарда. В самом деле, Бертран был не
только поэтическим вдохновителем войны. В базилике Святого Мартина Лиможского
он сам на Евангелии принимал клятвы заговорщиков и был как бы хранителем
их повстанческой присяги. Однако сделать его носителем национальной или
политической идеи могли только те, кто вовсе не читал его стихов. "Идея"
его до крайности элементарна. Он хочет одного: чтобы вокруг него не прекращалось
взаимное избиение, уважает только тех, кто дерется, и презирает тех, кто
этого не делает. Он долго бунтовал против Ричарда, который отнял у него
замок. Когда же последний в порыве великодушия или расчета вернул его,
Бертран начинает воспевать того, кому дал прозвище "Мой Да и Нет".
"Вот подходит веселая пора, когда причалят наши суда, когда придет
король Ричард, доблестный и отважный, какого не бывало еще на свете. Вот
когда будем мы расточать золото и серебро! Вновь воздвигнутые твердыни
полетят к черту, стены рассыплются, башни рухнут, враги наши узнают цепи
и темницы. Я люблю путаницу алых и лазурных щитов, пестрых значков и знамен,
палатки в долине, ломающиеся копья, пробитые щиты, сверкающие, продырявленные
шлемы и хорошие удары, которые наносятся с обеих сторон... Я люблю слышать,
как ржут кони без всадников, как кучами падают раненые и валятся на траву
мертвые с пронзенными боками". Только тех баронов, которые имеют
отвагу доставлять ему это возвышенное удовольствие, любит и ценит Бертран.
В борьбе Ричарда с Филиппом он проявляется только как кровожадный гурман
ее деталей, не влагающий никакого смысла в ее содержание. Ему нравится
тот, кто лихо нападает, и противен, кто ищет мира или дипломатических
путей. Поэтому "Да и Нет" - его герой.
Если из галереи юношеских впечатлений Ричарда этот образ поэта войны мы
дополним образом ее практика в лице некоего отважного рыцаря, который
в пылу сражения вынужден был выбежать из рядов, потому что ударом меча
ему сплющило шлем (вместе с головой, полагаем мы), домчаться до кузницы
и, положив голову на наковальню, дождаться, чтобы кузнец ударом молота
распрямил шлем, после чего он вновь спешит в битву, - мы понимаем, в каких
условиях благородный граф Пиктавии изучал искусство войны. Ричард, несомненно,
и сложнее и тоньше Бертрана, а также отважного рыцаря со сплющенным шлемом.
Но и он - плоть от плоти этой жестокой, воинственной породы. Столь осторожный
в своих выражениях, когда дело касается принцев, Геральд замечает, что
"зло всегда близко добру". Ревнуя о деле справедливости и мира,
карая праведной суровостью злых, он от лающих завистников получил имя
жестокого. Хотя следует отметить, что, когда обстоятельства становились
мирными, он умел облечься в милосердие и кротость, найти золотую середину.
"Тогда суровость его смягчалась".
"И однако же, кто усвоил известную природу, усвоил и ее страсти.
Подавляя яростные движения духа, наш лев - и больше, чем лев,- уязвлен
жалом лихорадки, от которой и ныне непрерывно дрожит и трепещет, наполняя
трепетом и ужасом весь мир..."
"Львиное сердце!" Здесь Геральд почти называет то слово, которым
в эпоху третьего крестового похода певцы оденут, как постоянным эпитетом,
яростного Плантагенета. Геральд знает его и в образе "кротком и милостивом".
Таким будет он являться своим друзьям и близким соратникам. Таким будет
знать его и опишет вернейший из них - поэт Амбруаз. Но Геральд слышал
о нем с слишком различных сторон, чтобы не чувствовать, что даже в минуты
кротости под нею "непрерывно" дрожит уязвленное каким-то жалом
львиное сердце. Это жало, нужно думать, Геральд склонен искать в дьявольском
родстве Ричарда. Но следует вспомнить, что на протяжении всей своей жизни
"с самой нежной юности" Ричард неоднократно бывал ужален. Циническое
поведение отца в отношении матери, ее долгое заточение, холодное выслеживание
жизни сыновей, постоянное принесение в жертву интересов старших из них
интересам младшего, ласкового любимца и впоследствии беззастенчивого предателя
Иоанна, - все оставляло уколы в его раздражительной натуре
Особенно глубоким уколом должно было остаться в нем поведение Анри II
в вопросе брака Ричарда и его наследственных прав. Миром, который был
в 1174 году заключен между Анри и Людовиком VII, предположен брак Ричарда
с дочерью Людовика Аделаидой (Алисой). Анри немедленно увез ее к своему
двору. Но через некоторое время во Францию стали проникать слухи о том,
что после смерти своей наложницы Розамунды, когда Алиса была еще почти
девочкой, король поступил с нею нечестно (quam post mortem Rosamundae
defloravit). Не сразу, вероятно, эти слухи дошли до Ричарда, и время от
времени, когда французский король (с 1187 года им был уже Филипп-Август)
поднимал вопрос об осуществлении брака, Ричард сперва настойчиво поддерживал
перед отцом свои права. Потом, однако, он столь же упорно начал отказываться
от них, вероятно осведомленный о настоящем положении дела.
Между тем вопрос о женитьбе принца получал очень серьезное значение с
момента, когда старший брат его, Анри III (в 1183 году), а затем и младший,
Жоффруа Бретанский (1186 год), были унесены злокачественной лихорадкой,
и "граф Пиктавии" оказался естественным наследником Нормандии,
а в дальнейшем - Анжу и Англии. Здесь ревнивый старый король, прежде интриговавший
всячески против старшего и третьего сына (вступившего в нежную дружбу
с Филиппом-Августом), сосредоточивает враждебное внимание на новом наследнике.
В конце 1187 года, когда при внезапном вторжении Филиппа в Иссуден Ричард
и Иоанн поспешили на помощь отцу, Анри отклонил ее, заключив таинственное
соглашение с Филиппом. Как обнаружилось впоследствии, в нем предполагалось,
обвенчав Алису не с Ричардом, но с Иоанном, сделать супругов наследниками
Аквитании, Нормандии, Анжу и Англии. Текст этих соглашений Филипп показал
Ричарду.
Это был момент, когда молодой интриган на престоле Капетингов начинает
спутывать карты опытного заговорщика - старого Плантагенета. Несмотря
на свои юные годы (ему было в то время двадцать лет), мудрый Филипп нащупал
больное место этой семьи и искусно его растравлял. Если в 1186 году он
вел слащавую дружбу с Жоффруа (14),
то после его кончины какие-то нити протягиваются между ним и Ричардом.
Ричард оказывается его гостем в Париже ("Они ели за одним столом
и спали на одной постели") и лишь после многократных настояний встревоженного
отца является к нему, захватив по пути сокровища Шинона. Обстоятельства
ускорили разрешение наступавшего кризиса. Ими были вести из Палестины.
Не слишком часто и не особенно точно - со времени второго крестового похода
- доходили в Европу слухи о все обостряющемся и крайне неблагоприятном
положении на Востоке. В течение последней трети XII века Сирия была ареной
династических интриг и авантюр баронов, колебавших ее единство пред лицом
нового врага, который исподволь собирал силы в Египте и с 1174 года, объединив
его с Сирией, окружил латинскую державу плотным кольцом своих владений.
Это был молодой калиф Египта Салах-ад-дин (Саладин), религиозному и военному
гению которого удалось вдохнуть новую молодость в дряхлевший ислам, увлекая
его к движению полумесяца против креста.
Возможно, что Саладин, которому в самой мусульманской Сирии предстояла
нелегкая задача объединения и подчинения тянувших врозь и мятежных стихий,
не скоро добрался бы до латинских сеньорий, не будь он к тому вызван задорным
поведением их князей. Подвиги Рено Шатильонского в заиорданской земле,
нападение на мирный караван Саладина и захват его сестры вызвали его к
агрессивным действиям. Однако бароны Сирии вовсе не были готовы к серьезной
войне. В самом Иерусалиме только накануне его падения в руки Саладина
был несколько упорядочен династический вопрос, крайне осложненный правами
больных (прокаженный Балдуин IV), малолетних (тринадцатилетний Балдуин
V) и женских (принцессы Сивилла и Изабелла) претендентов. Брак в 1186
году Сивиллы с Гюи Лузиньянским, родственником Плантагенетов, укрепил
за ними иерусалимский престол. Но в 1187 году при Хиттине собравшиеся
наконец в большом числе силы христианской Сирии не выдержали натиска Саладина.
В конце этого года, когда в Европе короли торговались у Шатору, из Святой
земли стали являться беглецы с вестями о событиях, отдавших Иерусалим,
его святыни, его короля, армию и большинство городов и замков Палестины
в руки нового героя ислама.
В начале 1188 года, Филипп собирался напасть на Нормандию, чтобы выбить
засевшего там Анри. Однако охватившее Европу волнение было так глубоко,
что его нельзя было игнорировать. 21 января, побуждаемые легатами папы,
короли съехались у дуба подле Жизора, обменялись поцелуем мира и возбудили
вопрос о походе. Было известно, что, не дожидаясь этого съезда, Ричард
принял крест.
В эту минуту, когда Запад как бы притих в напряжении, когда все приветствовали
инициативу Ричарда, до него дошло, что аквитанские вассалы при поддержке
Раймунда Тулузского восстали. Хроникеры не сомневаются, что этим восстанием
он также обязан отцу, заранее завидовавшему славе, которой Ричард мог
покрыть себя на Востоке. Ричарду теперь не приходилось думать о выполнении
обета. Он вынужден был бросить все и спешить на юг.
Во второй аквитанской войне Ричард сбрасывает всякую тень зависимости
от отца, как и от вчерашнего друга и сюзерена Филиппа. От Тельебура, где,
окружив главарей восстания, он принудил их принять крест ("он не
хотел иного искупления их вины"), до Тулузы, в которой он осадил
Раймунда, не внимая протестам Филиппа и предложениям "арбитража",
он прошел с победами весь юго-запад, "неколеблющийся и могучий".
А в то время как "лев" носился таким образом вдоль океана, две
испытанные "лисицы" приносили на него жалобы друг другу: Филипп
апеллировал против его действий к Анри как к отцу; Анри - к Филиппу как
к сюзерену. Во всяком случае, действия Ричарда достаточно развязали руки
Филиппу, для того чтобы "в праведном гневе" он, в свою очередь,
двинул войско на различные окраины французской державы Плантагенетов,
в направлении Нормандии, Турени и Берри. Ричард, справившись с Аквитанией,
возвращается вспять и вносит войну в сердце Капетингского домена. Осенью
1188 года вся французская территория в огне.
Война была остановлена противодействием восточных вассалов Филиппа и давлением
того, что в то время можно было бы назвать общественным мнением. Его руководителем
и выразителем явился папа, и общее раздражение против королей, тративших
силы в междоусобной войне, когда Сирия ждала их помощи, образумило расходившихся
забияк. 18 ноября в Бонмулене три государя съехались для заключения мира.
Но в этом съезде очевидцев поразило то, что Ричард прибыл вместе с Филиппом
и держался подле него. Торжественный тон, в каком рассказывает происшедшее
"Поэма о Гильоме ле Марешале", не закрывает - на общем фоне
его трагичности - какого-то мрачного комизма. Беседа происходит между
отцом и сыном, но читатель живо чувствует махинации той искусной руки,
которой удалось обуздать и привести сюда разъяренного Ричарда. Филипп,
несомненно, внутренне потирал руки от удовольствия, которое должно было
ему доставить впечатление, произведенное их дружным прибытием на старого
короля. "Ричард, - так спрашивает в поэме Анри, - откуда вы?"
- "Случай, - отвечает граф Пуатье, - свел меня с Филиппом. Я не хотел
избегать его и проводил до места свидания". - "Хорошо, Ричард,
если так. Берегитесь, нет ли тут предательства!" Анри скоро в нем
убедился. Филипп отвел его в сторону, чтобы дать ему "добрый совет".
К этому "совету" он возвращается все три дня, которые длилось
совещание, но встречает упорный отказ короля. "Сын ваш - доблестный
муж, но у него мало земли. Дайте ему вместе с Пуату Турень, Мэн и Анжу,
и они будут в хороших руках". В последний раз настаивает Филипп на
так долго откладываемом браке, в последний раз требует для Ричарда гарантий
его наследственных прав на Англию и Нормандию и распоряжения о присяге
ему его вассалов перед отправлением в поход. Анри отказывает: "Если
здравый смысл меня не покинул, не сегодня он получит этот дар".
Тщетны убеждения и самого Ричарда. Анри упорно уклоняется от совета. "Хорошо!
- восклицает Ричард. - Я вижу ту правду, которой верить не смел".
И, отвернувшись от отца и сложив руки, он склоняет колени перед Филиппом
и объявляет себя его вассалом "за Нормандию, Пуату, Анжу, Мэн, Берри
и Тулузу". Он просит его помощи в защите своих прав. "И Анри,
- заканчивается прозаическое изложение той же сцены у Гервазия Кентерберийского,
- отступил на несколько шагов, спрашивая себя: что значит этот внезапный
оборот дела? Он вспомнил о том, что произошло некогда, в те времена, как
сын его Анри Младший соединился против него с Людовиком VII. И думалось
ему, что теперь он стоит перед более грозной опасностью, ибо Филипп не
такой человек, каким был Людовик". Анри ушел один. Ричард удалился
вместе с Филиппом.
Если целью Филиппа было создать трещину в анжуйской державе и оттянуть
поход, в который его так же мало влекло, как и Анри, он достиг своей цели.
С момента, когда добыча была в руках друзей, сам Ричард отодвинул свои
крестоносные планы. Убеждения папского посла, попытка нового сговора в
Ферте-Бернар не привели ни к чему. Филипп бравировал даже угрозу анафемы
и прямо сказал легату, что за его горячностью стоят стерлинги английского
короля. Война перекидывается еще на следующий, 1189 год, и месяцы июнь
и июль молодые государи гоняются за старым по городам и замкам Анжу. Судьба
хотела, чтобы Анри провел последние недели жизни в домене своего отца
Жоффруа Плантагенета, оставаясь почти до конца в том Ле-Мансе, где он
родился и где была могила Жоффруа, вопреки советам поскорее укрыться в
Нормандии, которые давали ему друзья. 12 июня Филипп и Ричард появились
у стен города, готовясь к атаке. Анри попытался, отбросить врага, зажегши
пригород, но пламя перекинулось внутрь стен, и опасность, грозившая жизни
Анри, заставила его бежать со своими людьми. А Ричард и Филипп, в тот
же день войдя в город, "съели обед старого короля" и преследовали
его дальше. В стычке, происшедшей недалеко от Ле-Манса, под Ричардом был
убит конь, и это приостановило погоню, дав возможность Анри опередить
своих преследователей на двадцать миль. Почти без отдыха, уже полубольной,
домчался он до замка Френе, где переночевал, и, сменив коня, двинулся
на Анжер и Шинон. Скоро, однако, значительная часть Луары была в руках
его врагов. Остановившись ввиду Тура, они собрались брать его приступом.
Король, находившийся в Сомюре, был почти беззащитен, окруженный восставшей
страной и городами, перешедшими во власть его врагов. Он попытался вступить
с ними в переговоры, обещая всевозможные уступки при условии только неприкосновенности
его "жизни, чести и короны". Но от него потребовали, чтобы он
сдался на милость победителей. Скоро Тур взят был приступом, и король
принял предложенное ему свидание у Азе.
Но в назначенный для этого свидания день Анри почувствовал приступы смертельного
недуга и не мог явиться в условленное место. "Ричард не жалел его,
не верил ему, говорил, что болезнь его притворная". Когда свидание
наконец состоялось и Анри прибыл, страдающий и больной, он был так подавлен
и слаб, что принял все продиктованные ему условия, среди которых признание
Ричарда его наследником в Англии, Нормандии и Анжу и возвращение ему его
невесты стояли впереди. Договаривающиеся клялись не мстить тем из своих
вассалов, "которые изменили и поддержали противника", - условие,
связывавшее, собственно, только Анри. И когда последний присягнул в его
исполнении и потребовал список изменников, на первом в нем месте он нашел
своего любимца - принца Иоанна.
В этот час физически и морально было покончено со старым королем. Его
согласно желанию перевезли в Шинон, и здесь 6 июля он умер, покинутый
всеми, кроме двух-трех друзей. Они не смогли оградить его смертную комнату
от разграбления его же слугами, так что король "остался почти голым
- в штанах и одной рубахе". Только к вечеру "верный Гильом Триан
покрыл тело своим плащом. Короля положили в гроб и перенесли в женскую
обитель в Фонтевро, мимо огромной толпы нищих, в четыре тысячи человек,
которые, стоя все время в конце моста на Луаре, ждали щедрой милостыни,
но не получили ничего, ибо казна была пуста".
О чувствах, с какими пережил эти события Ричард, поэма о Гильоме ле Марешале,
рассказавшая происшедшее, отказывается судить. Ему дали знать о смерти
отца, и он явился присутствовать при погребении. "В его повадке не
было признаков ни скорби, ни веселья. Никто не мог бы сказать, радость
была в нем или печаль, смущение или гнев. Он постоял не шевелясь, потом
придвинулся к голове и стоял задумчивый, ничего не говоря..." Затем,
позвав двух верных отца, он сказал: "Выйдем отсюда" - и прибавил:
"Я вернусь завтра утром. Король, мой отец, будет погребен богато
и с честью, как приличествует лицу столь высокого положения". "Красив
он был своею суровою твердостью", - говорит о нем по другому поводу
Геральд Камбрезийский. В час собственной смерти он вспомнил о могиле отца
в Фонтевро и велел похоронить себя у его ног. Здесь же, рядом с Анри,
положена была в 1204 году Элеонора Аквитанская.
3 сентября Ричард короновался в Лондоне, где надолго оставил память о
шумных пирах и милостях, какими осыпал "верных", но более всего
- старых слуг отца. "Юного брата" своего Иоанна он с безмерною
щедростью и опасною доверчивостью одарил деньгами, землями и правами,
почти превращавшими его в вице-короля Англии на время отсутствия Ричарда.
Можно считать несомненным, что на Ричарда не падает ответственность за
страшные еврейские погромы, разразившиеся в городах Англии в связи с коронацией
и сборами в крестовый поход. Эта ставшая обычной реакция масс на крестоносный
призыв встретила в нем, как обычно встречала со стороны высших властей
в средние века, твердый отпор. Ричард дал его, поскольку имел время заняться
делами Англии, всецело увлеченный своими восточными планами.
