ВИКИНГ ВО ФРАНЦУЗСКОЙ КУЛЬТУРЕ
"За полгода до гибели Анри II (1),
в пятницу перед Рождеством; в час ночного безмолвия, приблизительно около
времени первого сна, взошла в Англии комета, обычно предвещающая смерть
или рождение государей. Она восходила ниже не только звезд, но и планет
и в этом туманном воздухе мнилась чем-то вроде огненного шара. Она неслась
через небеса со странным шумом, как бы длительным громом, оставляя за
собою непрерывной полосой тянущееся сияние". Эта удивительная комета
должна была явиться знамением смерти старого короля. Она же возвещала
вступление старшего из оставшихся в живых его сыновей - герцога Ричарда.
Многократно преданный отцом и предавший его незадолго до смерти, "принц
с львиным сердцем" должен был в 1189 году продолжить на английском
королевском и ряде французских герцогских и графских престолов ту злополучную
династию, над которой висело пророчество Мерлина: "В ней брат будет
предавать брата, а сын - отца". Читатель, пробегающий приведенные
в начале этого очерка, строки из трактата Геральда Камбрезийского "О
воспитании государя", не может отделаться от мысли, что прямо и непосредственно
к Ричарду относится образ кометы, оставившей зловеще яркий след в туманном
небе средневековой Англии.
А также всех впечатлительных воображений Европы и Передней Азии. Если
в течение его жизни суда короля Ричарда пенили волны Атлантического океана
и Средиземного моря, если в самой несходной обстановке и в самых различных
климатах и местах моря и суши он действовал, воевал, грабил, кощунствовал,
пировал, ругался (его ругательствам Геральд посвящает целый параграф,
с неодобрением сравнивая его манеру с исполненным благочестия и приличия
поведением французских принцев), молился, пировал и пел, то эта пестрая
правда его жизни нашла отражение в самой разнообразной поэзии его времени.
Его воспели труверы Северной Франции, как и трубадуры Южной. Вокруг его
страшной фигуры слагались арабские сказки и пророчества итальянских визионеров.
Хроникеры греческой и латинской Европы, как и армянской Азии, запечатлели
на разных языках ужас перед его яростной энергией, его демонической силой,
восхищение перед его великодушными подвигами, жалость к его трагической
судьбе. "Умер король Ричард, - пишет в 1199 году трубадур Госельм
Феди. - Тысяча лет прошла без того, чтобы умирал человек, чья утрата была
бы такой безмерной. Не было мужа столь прямого, доблестного, великодушного.
Сказать правду, во всем мире одни его боялись, другие любили". Современные
ему биографы поняли и живописали упрощенно-ярко явившуюся в Ричарде разновидность
"образа человечества". В этих изображениях удивляет
не только большая разница оценок, но и их прямая полярность. Одни представляли
его здоровым, другие - больным; одни - красавцем, другие - бледным дегенератом;
одни - жадным, другие - великодушным и щедрым; одни - коварным предателем,
другие - верным и прямым; одни - божьим паладином, другие - исчадием дьявола.
Когда мы оцениваем его под нашим теперешним углом, у нас - с одной точки
зрения - также многое двоится. Что это за фигура как сила истории? Какова
роль представляемой ею стихии в реке времен? Строил ли он будущее или
лежал камнем (в виду его подвижной природы лучше сказать: метался враждебным
вихрем) на его пути? Закон рождения сделал его "королем", официальным
вождем сильных и деятельных групп по обе стороны Ла-Манша. В их организации
или разложении, в социальных исканиях и утратах играл ли он приметную
роль и какую именно?
Смысл большинства оценок Ричарда, разбросанных в новой историографии,
если свести их к краткому и резкому выражению (2),
таков, что даже для своего нетребовательного времени он был никуда не
годным государем. Он никогда не сидел дома, но вечно носился по суше и
морям, он ограбил Лондон, разорил Англию для своих крестоносных предприятий,
запутал управление, растратил невероятное количество денег, запасов и
живых человеческих сил, в свой замечательный век, уже начинавший жить
интенсивною жизнью организованного, мирного труда, он развил и поощрял
войну авантюристов. При нем процвели Лувары, Меркадье и тому подобные
бичи трудового населения, которое на его собственных территориях не знало
от них покоя. Он был правитель жестокий и суровый, за малейшую провинность
готовый топить и вешать своих матросов и солдат. Он ничего не понял в
могучем социальном и хозяйственном движении, которое совершалось в деревнях
и городах его страны, не уразумев даже того, что поняли и - в интересах
монархии - поддержали его отец, Анри Плантагенет, и его современник, Филипп-Август,
король Парижский. Он был бретер, задира, честолюбец. Он даже не был, собственно,
идеалистом крестоносного дела, в котором в конце концов видел авантюру,
выгодную для обогащения, в лучшем случае для славы, повод упражнения воинственной
энергии - в гораздо большей мере, нежели "подвиг божий" и тем
менее - "путь покаяния".
За Ричардом никто не отрицает талантливости, своеобразного (преимущественно
саркастического) остроумия, личной энергии и мужества, гения быстрой организации.
Но полное непонимание глубоких основ всех тех исторических движений, около
которых он стоял, не только в Европе, но и в Азии, крайне узкое и чисто
личное отношение к событиям и людям, легкомысленная импульсивность природы,
недостаточная серьезность в переживании подлинной трагедии Святой земли
и дела в ней латинского рыцарства сделали то, что он оказался, может быть,
самым вредным человеком в третьем крестовом походе, деятелем, который
разрушал левою рукою то, что строил правою, и, не мирясь ни с чьей инициативою
рядом со своею собственною, подрывая возможность всякого сотрудничества,
разогнал союзников и скомпрометировал дело Святой земли. За окончательную
утрату Иерусалима, несмотря на ряд совершенных им подвигов, ответственна
его собственная плохая политика. Он уже для своего времени "человек
прошлого", носитель самого дурного его наследства, всего, что было
насильнического, личного и самоуверенно-жестокого, что было при всей его
эффектности отталкивающего и при всей его подвижности мертвого в воинственном
феодализме.
На общем фоне XII века, полного новых социальных и духовных возможностей,
он рисуется воплощением всего, что должно было пойти в нем на слом. Даже
в среде современных ему государей, таких, как Филипп II, Фридрих I, Генрих
VI, и прежде всего наряду со своим отцом, которые все были чуткими и трезвыми
политиками, угадавшими и содействовавшими выявлению новой, более совершенной
государственности, этот рыцарь-бродяга, король-авантюрист, коронованный
трубадур представляется явлением запоздавшим, задержавшимся искусственно
в новом мире. Чем раньше этот мир отделался от причудливого и беспокойного
государя, тем лучше для него, и Ричард мог бы нас интересовать только
как любопытный пережиток известного, преимущественно отрицательного типа
социальной культуры (3).
За этим трезвым и суровым приговором остается, однако, какой-то вопрос:
Зачем
крутится вихрь в овраге,
Колеблет прах и пыль несет,
Когда корабль в бездонной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, угрюм и страшен,
На пень гнилой? Спроси его...
Приговор
исторической смерти для Ричарда не может удовлетворить романтика, дорожащего
в его образе ярким воплощением безграничной личной свободы и того, что
он назвал бы "игрою жизни" - Spiel des Lebens. Он не удовлетворяет
- в отношении к самому деятельному принцу своего времени - и тех "энергетиков",
для кого в начале Вселенной стоит "деяние" (in Anfang war die
Tat (4)
и воля является осью космоса и истории. Он не удовлетворяет эстета, оценивающего
образы истории не под углом зрения этическим или корыстным (принесенной
пользы или причиненного ущерба), но с точки зрения полноты, внутренней
согласованности имманентных им сил. Наконец, определение явления как запоздавшего
или отжившего отменяется для тех, кто берет его в его вневременном аспекте,
исключающем категорию прогресса.
При всех этих точках зрения могут открыться несколько новые перспективы
на личность Ричарда. Обнаруживая в нем какую-то не до конца учтенную вышеприведенными
формулами, ценность, они побуждают внимательнее и более изнутри всмотреться
в того, кого "во всем мире одни боялись, другие любили". Быть
может, беспристрастнее и шире оценив те ферменты брожения, которыми он
возмутил окружающую его стихию, мы придем к несколько менее суровому выводу
о самом месте его в волнующемся мире истории.
Среди расходящихся в самых неожиданных направлениях изображений его личности
и судьбы одно из самых характерных - изображение Геральда Камбрезийского.
Он подчеркивает в этой личности и судьбе какую-то обреченность. Подобно
иным ученым хроникерам своего времени, он охотно сравнивает Ричарда с
Александром и Ахиллом, потому что, подобно им, ему суждена была ранняя
слава и ранняя смерть. Но обреченность Ричарда для Геральда глубже этого
совпадения. Она кроется во "вдвойне проклятой крови, от которой он
принял свой корень". В трактате "О воспитании государя"
мрачная семья Плантагенетов служит в этом смысле темным фоном светлой
династий Капетингов. Все предсказания, видения, голоса, которые Геральд
набирает и высыпает десятками перед читателем, ведут к одному определенному
впечатлению. Для его усиления Геральд, знающий своего читателя, не жалеет
красок. От Мерлина до Бернарда Клервоского и от "знатного мужа"
до "некоей доброй женщины" самые разнообразные вещатели появляются
в его трактате, чтобы предсказать судьбу коварного старого короля и его
преступных, несчастных сыновей. "От дьявола вышли и к дьяволу
придут", - предрекает будто бы при дворе Людовика VII святой
Бернард. "Происходят от дьявола и к нему отыдут", -
повторяет Фома Кентерберийский в видении, где он был запрошен о судьбе
семьи Анри II. Угроза, понятная в устах архиепископа, который по одному
намеку короля был убит "между церковью и алтарем".
"Некий монах", размышлявший о будущности Плантагенетов, увидел
старого селезня и четырех молодых, погрузившихся в воду и в ней утонувших
перед налетевшим соколом. "Сокол - король Франции". Сам Анри
в предчувствии грядущего велел будто бы изобразить на пустом месте стены
Винчестерского дворца орла и четырех орлят, из которых два бьют отца крыльями,
третий - когтями и клювом, а четвертый, повиснув на его шее, пытается
выклевать ему глаза. "Четыре орленка - четыре моих сына (5).
Они до смерти не перестанут преследовать меня. Младший, кого я больше
всего любил, горше всего меня оскорбит". Сам Ричард неоднократно
рассказывал историю о своей отдаленной бабке - ее применяли и к матери
его Элеоноре Аквитанской, графине Анжуйской, "удивительной красоты,
но неведомой (очевидно, демонской) породы". Эта дама вызывала подозрения
близких тем, что во время мессы никогда не оставалась на момент освящения
даров, но уходила тотчас после Евангелия. Однажды, когда по повелению
ее мужа четыре рыцаря хотели ее удержать, она, покинув двух своих сыновей,
которых держала под плащом справа, улетела в окно с двумя другими, которых
держала слева, и больше не возвращалась... "Неудивительно, - замечал
рассказывавший это Ричард, - что в такой семье отцы и дети, а также братья
не перестают преследовать друг друга, потому что (так говорил он) мы все
идем от дьявола к дьяволу". "Разве ты не знаешь, - спрашивал
будто бы у того же Геральда принц Жоффруа, - что взаимная ненависть как
бы врождена нам? В нашей семье никто не любит другого". Большинство
видений и предчувствий у Геральда относится к королю Анри и лишь косвенно
затрагивает его сыновей. Вся энергия гнева и сарказма, этих снов относится
к автору Кларендонских постановлений и убийце Фомы Бекета. "Но какова
может быть судьба сыновей такого отца?"
Лично к Ричарду отношение Геральда исполнено осторожности и даже пиетета.
Ни при каких обстоятельствах не забывает он, как в 1187 году "ради
отмщения Христовой обиды он принял знак креста, подав тем всем заальпийским
народам пример великодушной смелости". Портрет Ричарда, который он
чертит в момент его смерти, сделан скорее сочувственною рукою. Но ни личные
качества, ни блестящие подвиги героя не отклоняют грозных путей семейного
рока. "Как со стороны отца, так и со стороны матери, королевы Элеоноры,
порочен корень их сыновей, и потому, зная их происхождение, да не удивится
читатель их злополучному концу".
Закон наследственности, который получил зловеще образную форму в вещаниях
святых Бернарда и Фомы: "От дьявола исходят и к дьяволу придут",
иллюстрируемый в свете соображений более трезвых, нежели соображения привидений
и добрых женщин, на семье Плантагенетов XII века, могли бы обусловить
более благоприятные и даже абсолютно благоприятные предсказания. Эта семья,
смешавшая много сильных и разнообразных кровей крайнего германского севера
и яркого романского юга, суровую душу скандинавских скал, сложную жизнь
пиренейско-атлантической страны и веселье лазурных берегов Прованса, соединившая
много культурных традиций, старых и молодых, наивно-свежих и порочно-утонченных,
была исключительно энергичной и талантливой семьей. Все известные нам
фигуры предков короля Ричарда - выше среднего роста как морально, так
и физически. Семья эта богата эффектными, выразительными в чисто средневековом
смысле фигурами, не дав, впрочем, ни одного образа высшей человеческой
красоты, какие знала хотя бы в Людовике IX семья Капетингов. Наблюдения
евгеники имели бы любопытный материал в этой династии. Кровь норманнских
пиратов, на многие десятилетия "впитавших воздух моря и страсть к
безбрежным странствиям", мало изменившаяся, победившая все примеси
за два века господства (6)
на северофранцузском берегу (7),
через посредство Гильома, завоевателя Англии, его сына Гильома Рыжего,
его внука Анри I (8)
и его правнучки Матильды, "императрицы Матильды", - кровь эта
влилась в жилы графов Анжу, одной из самых крупных сеньорий французского
запада, когда Матильда, единственная прямая наследница норманнской династии
в Англии, бывшая первым браком замужем за императором Генрихом V, затем
отдала свою руку вместе с правами на английский и норманнский престолы
анжуйскому графу Жоффруа Плантагенету. Сын его Анри II, осуществивший
эти права, сведя, таким образом, на своей голове три короны, на языке
хроник именуется "сыном императрицы". Казалось бы, уже этот
король-граф являлся человеком на девять десятых французской крови, даже
в своей норманнской парентеле (9).
Потому что огромные, многодетные семьи, "дома" (maisnie), "фары"
норманнских баронов, из которых не была исключением герцогская семья,
плодились и множились не только за счет законных жен, но и наложниц, -
очевидно, в огромном большинстве женщин французской, местной породы.
Побочные дети, "батарды", - таким был и Гильом, завоеватель
Англии, - не бывали обездолены в отцовском наследстве. Нормандский обычай
признавал полное их равенство с законными детьми. Только их многочисленность
вынуждала большинство младших, не вмещавшихся в родовой удел, искать счастья
за морями. Так искал его в Англии Гильом, в Испании - Рожер Тоэни, в Италии
и Византии - Гвискард, в Сирии - Боэмунд и Танкред. Сверх материнской,
нормандской отец Ричарда, Анри II, имел чисто французскую, анжуйскую парентелу.
Это была старая семья каролингских графов, давно осевших в светлом и мягком
крае, по широкой долине, которую пробила, катясь к морю, Луара, окруженная
здесь рощами дубов, полная весною аромата шиповника. Анри II был глубоким
патриотом веселого Туранжу, родных своих городов: Тура и особенно Ле-Манса,
"где была его колыбель, где была могила его отца". Об этом он
вспоминал впоследствии, в трагических событиях, заставивших его, точно
травленого волка, бежать по своей стране из города в город, под шум "тяжело-звонкого
скаканья" преследовавшего его сына Ричарда. Анри, повторяем, был
человеком преобладающе французской крови. Однако же не только в его грубоватом,
тяжелом и красивом облике, но еще более в фигуре его второго сына, Ричарда,
его могучем, статном теле, его золотисто-рыжих волосах (10)
все еще можно было узнать потомка викингов, как век назад узнавали его
в норманнском князе Южной Италии Боэмунде Тарентском, когда в эпоху первого
крестового похода он появился в палатах Византии и поразил воображение
ее принцессы своими изменчивыми, цвета моря глазами. Поэтому совершенно
неточно, но психологически понятно, если один из последних историков Ричарда,
Александр Картелиери, упорно называет его "норманном", der Normane,
сближая его в мессинский период его странствий с другим, тоже давно романизованным
"норманном" Танкредом де Лечче, князем Сицилии.
Самоутверждение могучей северной расы в случае Ричарда тем более удивительно,
что ведь кроме физического и духовного наследия отца Ричард получил еще
наследство матери. Ею была Элеонора Аквитанская, которая, проблистав до
1152 года в качестве супруги Людовика VII Капетинга в Париже и Сирии,
народив много дочерей (11),
нашумев своими романтическими приключениями, была разведена с первым мужем
и вышла за его анжуйско-нормандского вассала, на которого, как единственная
наследница Аквитании, перенесла права на весь французский юго-запад.
Так дополнялась вокруг слабой державы парижского короля-сюзерена старшая
дуга "вассальных владений" того, кто, уже будучи графом Нормандским,
Бретанским и Анжуйским, а также английским королем, стал еще аквитанским
герцогом. Отныне пути в океан, как и прибрежные флоты, были в его руках.
Новая страна, попавшая во владения Плантагенетов и привязавшая к ним Лангедок
(она воспитала Ричарда), всегда занимала своеобразное место в судьбах
Франции. В особенности та часть Аквитании, куда океан вступает глубокими
заливами и которая сама склоняется к океану, связывая Луару с Гаронной,
была искони большой дорогой для миграций самых разнообразных народов,
с одной стороны, двигавшихся с северо-востока в Испанию, с другой - искавших
из Генуэзского залива кратчайший путь к "Острову океана", т.
е. к Британии. В течение долгих столетий здесь смешивались народы севера
и юга, и о великих гаванях западного берега, plagae occidentalis, рано
узнали на Средиземном приморье, на Роне и Рейне. Римские инженеры связали
эту страну с Италией, и с первым дыханием весны в оживавшем средневековье
их дороги начинают топтать не только воины, но и торговцы и пилигримы.
Одной из этих дорог в конце IV века направлялся в Палестину неизвестный
путник - так называемый "мэр Бордо". Другая была с Х века обычным
путем странствий к Сан-Яго-ди-Компостело. До самой глубины Пиренеев она
овеяна воспоминаниями о Карле Великом и его двенадцати паладинах. Античная
культура, продвигавшаяся сюда удобным и естественным путем, зачастую оставила
здесь больше следов, чем в местах более близких к ее источнику.
О ранней зрелости Аквитании еще в XII веке говорил внешний вид ее городов:
в храмовых постройках Пуатье, Ангулема и Периге чувствуется византийское
влияние, и прославившая лиможские мастерские великолепная эмалевая промышленность
являет такое техническое совершенство, такое чувство краски, которые сами
по себе красноречиво говорят о культурных связях и возможностях, заложенных
в стране. Через море, Альпы и Прованс сюда передавались отдаленные отсветы
той культуры, которая еще сияла полным блеском, когда на севере Франции
только еще начинали загораться новые центры. Она будет клониться к упадку,
когда эти последние начнут расцветать. Другим условием интенсивной и разнообразной
жизни в стране были старые ее связи с "Островом океана". Пловцы
из Средиземного моря рано указали этот путь, и он стал одним из самых
живых путей средневековой торговли. В сношениях с Британией - впоследствии
Англией - лежит один из элементов процветания Бордо, и он открывается
на первых страницах его истории, проходя затем все средневековье. Понятно,
что город, что весь край "был яблоком раздора между скрещивающимися
здесь народами. За него спорили воины Цезаря с гельветами, вестготы с
франками, солдаты Карла Мартела с берберскими бандами юга" (Vidal
de la Blache (12).
В интересующий нас период здесь начинают чередоваться и бороться французская
и английская власть, впрочем в нашем случае представленная французским
принцем, "сыном Элеоноры".
Если в богатой натуре Ричарда рядом с его нормандской энергией и в некоторых
случаях анжуйской нежностью мы можем почувствовать его аквитанскую сложность,
то, присматриваясь ближе к его материнской семье, мы могли бы с известной
вероятностью угадывать, что именно внесла в семью Плантагенетов изменчивая
принцесса, дочь страны басков, готов и латинян, внучка династии трубадуров,
целого гнезда певчих соловьев солнечного края. Прадед Ричарда по матери,
Гильом IX Аквитанский, своими песнями открыл век миннезанга. Как некогда
"мэр Бордо", как впоследствии правнук Ричард, он побывал в Иерусалиме.
Там он "претерпел бедствия плена". Но, "человек веселый
и остроумный" (iocundus et lepidus), он "пел о них забавно в
присутствии королей и баронов, сопровождая пение приятными модуляциями".
Достойный образец тому же прославленному своею luxuria (сладострастием)
правнуку, Гильом IX был великим сердцеедом и поклонником женской красоты.
Прославив ее в песнях, он собирался основать около Ниора "женский
монастырь", где сестрам вменялся бы в послушание устав сердечных
радостей. Его внучка, прекрасная Элеонора, могла бы быть подходящей настоятельницей
подобной обители. Если на юге она окружена была певцами, то и впоследствии
на нормандский север, в Руан, она перевезла за собою по крайне мере одного
- Бернарда де Вантадура, достойно здесь воспевшего ее красоту.
На берегах Гаронны в пору молодости Ричарда прошла коротким, но душистым
цветением поэтическая жизнь Жоффре Рюделя, певца "дальней принцессы"
Триполи. Ричард, хотя родился в 1157 году в Оксфорде, вырос и воспитывался
в Аквитании. Едва получив возможность создать собственный двор, он населил
его трубадурами. "Он привлекал их отовсюду, - с неодобрением замечает
Роджер Ховденский, - певцов и жонглеров; выпрашивал и покупал льстивые
их песни ради славы своего имени. Пели они о нем на улицах и площадях,
и говорилось везде, что нет больше такого принца на свете". Подобно
деду своему, Ричард сам охотно упражнялся в славном искусстве песни. К
сожалению, кроме двух поздних элегий, ничего не сохранилось из его творчества:
из них одна дошла на французском, другая на провансальском языке. Тот
и другой были для него родными. С 1169 года он считался "графом Пиктавии"
и, стало быть, аквитанским герцогом, а в 1173 году, когда политике Анри
II удалось привести Лангедок в зависимость от Аквитании, Раймунд Тулузский
принес Ричарду присягу как своему сюзерену.
На французском юге прошла для Ричарда вся его жизнь, поскольку она не
уложилась в поход на Восток, если исключить недолгие его пребывания в
Париже и Руане, несколько месяцев войны с отцом около Тура и Ле-Манса
и несколько периодов войны то в Нормандии, то в Оверни с прежним другом,
парижским королем Филиппом II, в 1194-1199 годах. В Англии, в Лондоне,
Ричарда почти не видали, кроме нескольких недель 1189 года, когда он там
короновался и после венчания шумно пировал, и потом - нескольких недель
1194 года, на пути из Германии, из имперского плена, во Францию, для борьбы
с Филиппом. С историей Англии, таким образом, меньше всего приходится
связывать личность Ричарда. И поскольку связь эта была, она носила характер
преимущественно отрицательный: она демонстрировала стране в пределах,
в каких последняя разбиралась в происходящем (она обнаружила это в движении,
приведшем к Великой хартии), обременительность искусственного союза с
материковым государством, интересам которого ее так часто приносили в
жертву. Происходящее научило ее обходиться без короля, которого она видела
так мало и так редко.
Жизнь Ричарда развернулась во Франции, достигла величайшего напряжения
на Востоке и завершилась во Франции.
